Впрочем, Пушкин вовсе не намекает своим отзывом на какие-либо поэтические вымыслы Карамзина — его игра тоньше: он перетягивает Карамзина на свою территорию, в свое пространство; он хочет сказать, что и Карамзин-историк принадлежит миру Поэзии — следовательно, его, Пушкина, миру. Он и ранее хитрил, подговаривая Карамзина Историю бросить, а вернуться к Поэзии — на ту территорию, где Пушкин сызмала чувствовал себя хозяином, а Карамзин был все же гостем:

«Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород и Царство Золотое,
А может быть, про Грозного царя...» —
И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илью-богатыря».

(сам же не закончил своего «Бову», следуя, как предполагает Б. В. Томашевский [3] , и в самой незаконченности примеру Карамзина, который тоже «Илью...» не дописал).

Однако обманный маневр не удался: История все же вышла и грозила придавить своей громадой. И Пушкин, ничтоже сумняшеся, говорит ужасающую дерзость: говорит, что История — все та же Поэзия; нет пространства Карамзина — есть пространство Пушкина. Это уже не оборона от всепроницающего авторитета историка-демиурга, захватившего все жизненное пространство русской культуры, но наступление: Пушкин не только показывает, что нашел свое, не принадлежащее Карамзину, пространство, но и пытается как бы взять Карамзина в плен, увести его в полон, на свою территорию — на terra poetica.

Продолжение этой игры — фраза, якобы вскользь брошенная в письме Гнедичу (23 февраля 1825): «История народа принадлежит поэту». Конечно, это поправка к посвящению карамзинской «Истории...» Александр у I, которое заканчивалось словами: «История народа принадлежит царю». Уже декабристы пытались подправить этот демиургический дарственный жест; так, Никита Муравьев начал свое возражение Карамзину словами: «История принадлежит народам»; того же мнения придерживался Н. Тургенев : «История народа принадлежит народу — и никому более! Смешно дарить ею царей» [4] . Однако поправка эта имела печальный, почти карикатурный конец десятилетие спустя, когда Н. Полевой затеет «Историю русского народа» (а не Государства! — умри, Карамзин), разгромленную Пушкиным с почти садистским удовольствием. Декабристы и Полевой, забрав Историю у царя, отдавали ее всем («народу!») и, следовательно, никому, — отдавали в некую многообещающую пустоту; Пушкин же, обезьяньим жестом перехватив Историю на лету, забирал ее себе: никому не отдам. Ловко оставил за собой последнее слово — совсем как другой поэт-романтик, Фридрих Гельдерлин, который рассудил еще категоричней : «Чему остаться — решат поэты» [5] .

В это время суровый Учитель продолжает «бранить» ученика со своей территории. В сочинениях Пушкина, как и в самой его душе, нет «расположения», «устройства», «порядка», «связи» — всего того, чем богата История, эта «связь времен». Одним словом, Пушкину не способен создать план: «В ней [поэме «Руслан и Людмила»] есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей... все сметано на живую нитку» (Дмитриев у, 7 июня 1820); «Талант действительно прекрасный: жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия» (Дмитриев у о «Кавказском пленнике», 25 сентября 1822); «Пушкин написал Узника: слог жив, черты резкие, а сочинение плохо; как в его душе, так и в стихотворении нет порядка» (о «Кавказском пленнике», Вяземск ому, 13 июня 1822); «Слог жив, черты прекрасные, но в целом не довольно силы и связи» (о «Бахчисарайском фонтане», Дмитриев у, 7 апреля, 1824). Понятие «связи», конечно, очень важно для Карамзина-историка — но важно оно и для Карамзина-человека, который после смерти своего любимого императора скажет: «Александра нет: связь и прелесть для меня исчезли» [6] . Связи Карамзин не находит ни в стихах Пушкина, ни в его душе: бессвязная стихия Поэзии претит Истории, а бессвязность Пушкина-человека претит Карамзину.

Пушкин небрежно отражает эту атаку Истории на Поэзию: план, «порядок» — прерогатива Истории, и Поэзия нисколько не претендует на обладание этими качествами. «Я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов» (А. А. Бестужеву, 30 ноября 1825). «Но плана нет в оде и не может быть... Какой план в Олимпийских одах Пиндар а? Какой план в Водопаде, лучшем произведении Державина?» (Возражение на статью Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии», 1826—1827). Если же план Поэзии все-таки понадобится, она прекрасно знает, где сможет его найти. «Ты хочешь плана? возьми конец десятого и весь одиннадцатый том [«Истории...» Карамзина, разумеется], вот тебе и план» (Вяземскому, 13 и 15 сентября 1825).

Как наивен был Полевой, полагавший, что в «Борисе...» Пушкин «рабски влачится» за Карамзиным! Вся тонкость ситуации от него ускользнула; он не понял, какого масштаба спор скрыт за смиренным подражанием и смиренным посвящением, не увидел титанической борьбы двух грозных муз за русское пространство и русское время! Зато проницательный Веневитинов — кажется, понял: «Кто из друзей литературы не заинтересуется тем, как эти два гения, точно из соревнования, рисуют нам одну и ту же картину, но в различных рамках и каждый с своей точки зрения. Все, что мы могли узнать о трагедии г. Пушкина, заставляет нас думать, что если — с одной стороны — историк, смелостью колорита возвысился до эпопеи, то поэт, в свою очередь, внес в свое творение величавую строгость истории» [7] .

«Карамзин есть первый наш историк и последний летописец» (рецензия на первый том «Истории Русского народа» Полевого). До отбытия своего в южную ссылку Пушкин чередовал посещения дома «последнего летописца» с утехами, которые Карамзин сурово порицал. Вигель пишет: «Его [Пушкин] спасали от заблуждений и бед, — свидетельствует Вигель , — собственный сильный рассудок, ... чувство чести, которым весь был он полон, и частые посещения дома Карамзина, в то время столь же привлекательного, как и благочестивого». Сам Пушкин помогает нам представить появление поэта после бессонной ночи пред «благочестивым» лицом «последнего летописца»:

Григорий

Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил...

Пимен

Младая кровь играет;
Смиряй себя молитвой и постом...

Когда станет ясно, что молитва не поможет и увещевания благочестивого «летописца» пропадают втуне, Карамзин почти что отречется от поэта, скажет Дмитриев у — другому строгому пушкинскому опекуну, — что «давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде» (19 апреля 1820) и, в довершение, вполне средневеково и летописно сравнит Пушкина с дьяволом, дав тем самым ход столь популярной в дальнейшем метафоре «Пушкин—бес»: «Если Пушкин и теперь не исправится, то будет чортом еще до отбытия своего в ад» (Вяземскому, 17 мая 1820).

И все же в конце концов, забыв все размолвки и обиды, он просит за Пушкина, благодаря чему тот и попадает не на Соловки, а к добряку Инзов у. «Трудно было заставить Александра отменить приговор; к счастию, два мужа твердых, благородных, им уважаемых, Каподистрия и Карамзин, дерзнули доказать ему всю жестокость наказания и умолить о смягчении его» (Вигель ). При этом Карамзин берет с Пушкина слово два года ничего не писать против правительства — но, увы: «он не сдержал слова, им мне данного в тот час» (Вяземск ому, 17 августа, 1824). Карамзин отныне воспринимает Пушкина как больного душой — он для него в «горячке и бреду»; попытки Пушкина примириться через посредничество Жуковского («Введи меня в семейство Карамзина, скажи им, что я для них тот же» — Жуковск ому, октябрь 1824) безуспешны. А когда в 1824—1825 распространяются слухи о ссоре Пушкина с отцом и почти одновременно всплывают какие-то эпиграммы на Карамзина, ложно приписанные Пушкину, в переписке друзей образ Карамзина и Отца многозначительно сливаются, и «чорт»-Пушкин приобретает совсем уже жуткие черты чуть ли не отцеубийцы, одним ударом побивающего двух отцов — физического и духовного: «Пушкин поднял руку на отца по крови и на отца-Карамзина...» (А. И. Тургенев — Вяземскому, 28 апр. 1825).

В зеркале Близнецов вся эта история отразилась совсем по-иному: «Я обещал Николаю Михайловичу два года ничего не писать противу правительства и не писал» (Жуковск ому, апрель 1825); «Карамзин под конец был мне чужд» (Плетнев у, 21 января 1831); «Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив мое честолюбие и сердечную к нему привязанность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить», — и все же еще в 1826 Пушкин продолжает (через Жуковского) искать у Карамзина заступничества: «Прежде, чем сожжешь это письмо, покажи его Карамзин у... Кажется, можно сказать цар ю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?» (Жуковскому, январь 1826).

Смерть Карамзина — конец спора между Историей и Поэзией за пространство в русской культуре. Многозначительна, и отнюдь не просто панегирична, пушкинская фраза по поводу его кончины: «Карамзин принадлежит истории» (Вяземск ому, 10 июля 1826). Этой фразой Пушкин, в сущности, прячет Карамзина в Историю, дарит его Истории; да и сама его формула: «Карамзин — последний летописец», при всей своей внешней панегиричности, на самом деле проделывает хитрый трюк в том же духе: лишает Карамзина исключительной позиции Демиурга, Творца Истории и превращает его в ее участника, в ее предмет: «Напиши нам его [Карамзина] жизнь, это будет 13-й том «Русской истории...» (Вяземск ому, 10 июля 1826).

Карамзин попадает в собственную Историю, — таким образом, раздел закончен: Карамзин принадлежит Истории; История принадлежит Поэту, — и теперь Поэт может с легким сердцем посвятить свой поэтический труд Историку — «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностью посвящает А. Пушкин», — читаем мы на титульном листе «Бориса Годунова».

Диалог с Карамзиным-мыслителем не прекращается до конца жизни Пушкина, нередко принимая скрытую форму. Так, в «Записке о древней и новой России» Карамзин, говоря о создании Петербурга в «местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток», замечает: «Человек не одолеет натуры!» Эту пессимистическую мысль Пушкин отдает в «Медном Всаднике» покровителю Карамзина — покойному Александр у I («С Божией стихией Царям не совладеть...»), сам же, в «Арапе Петра Великого», изображает создание Петербурга как «победу человеческой воли над супротивлением стихий» [8] . А однажды загробный авторитет понадобился Пушкину по совсем практическому вопросу, в котором покойный Историк тоже оказался Учителем: «Что касается до выгод денежных, то позвольте заметить, что Карамзин первый у нас показал пример больших оборотов в торговле литературой» (И. И. Дмитриев у, 14 февраля 1835).